Они во многом похожи, эти два седых старичка, которых однажды судьба, как безжалостный смерч, вырвала с корнем и заставила заново приживаться уже на новом месте, что всегда трудно и очень болезненно. Эта боль серой печатью легла на их лица и белым инеем на голову. Им уже не суждено было глубоко пустить новые корни, а лишь слегка зацепиться за новую почву, чтобы устоять, чтобы не засохнуть. А где-то там, далеко, на покинутой родине каждый год зацветают сады, и в них до одури поют соловьи. Где-то там вьют по весне свои гнезда аисты и глядят в пустоту черные глазницы окон. И туда, вопреки всему, вновь и вновь уносится память и бродит по заросшему саду, и стонет от тоски на родном пороге, и давится полынной горечью…
Чернобыль! Сколько отчаяния и обреченности в этом коротком слове! Сколько сломанных судеб, сколько безутешных слез и невысказанной боли. Не утихнет она, пока стучит сердце, пока жива память…
Беда без цвета и запаха
— Я работал лесничим в Новоселковском лесничестве Хойникского лесхоза, — начинает свой рассказ Петр Исаакович Воловиков. — В тот день мы закладывали питомник. В полдень приехал к нам директор лесхоза Михаил Петрович Супрун и сказал об аварии на ЧАЭС. Мы как-то и значения не придали. Продолжали работать до вечера. Домой вернулись — ни по радио, ни по телевизору ничего не говорят, вроде все, как всегда. Потом меня в лесхоз вызвали, давали разъяснения, что делать, что людям говорить. Я своих на работу сначала не посылал, а потом стали трудиться, как обычно. Лес начинался прямо за нашей деревней. И прямо за околицей милиция шлагбаум поставила, а потом военные приехали.
1 мая демонстрация была, но детей там не было. Их уже вывезли. Я вернулся и стал навоз вывозить. Нужно было садить картошку. 23 мая мне 60 лет исполнилось, и я ушел на пенсию. Поехал искать место, куда переселиться. Был в Риге, где дочка старшая живет, но не захотел туда переезжать. Все там чужое, люди другие, я бы там не смог. Потом в Могилев ездил, но тоже не решился с места сорваться. Нам предлагали Минск, Гомель, Речицу, а мы все не могли найти в себе силы и покинуть родной дом. В него столько труда было вложено, баня была, колодец, сад всем на диво. Такие яблоки вкусные, груши, сливы. Как все бросить и уехать?! Людей предупреждали, что нельзя есть яблоки, грибы нельзя собирать, ягоды. Но это было настолько трудно. Люди не понимали, почему нельзя, если ни запаха, ни горечи нет, и такой был урожай, что диву давались. Скот вывозили: коров, свиней, лошадей. Говорили, что мяса тоже есть нельзя, ни птиц, ни кроликов. Так кролики по деревне бегали, их просто из клеток выпускали, и их собаки ловили.
Мы хотели куда-нибудь в деревню, потому что руки к земле привыкли, но туда охотнее брали молодых, чтобы могли работать в хозяйстве. Ну и в конце концов мы здесь оказались. Сначала жена приехала, потом дочка к маме присоединилась, а я уже позже к ним примкнул.
В 2000-м году я ездил на родину как раз на Радуницу. Там ведь могилы родителей остались. В доме нашем окна были разбиты и все, что можно было, мародеры вытянули. А позже я связался со знакомыми, которые так и не решились уехать, мне сказали, что в доме крышу разобрали и стены. Все. Нет нашего дома!
Пять лет назад не стало моей жены. Онкология у нее была. Это тоже, наверняка, Чернобыль сказался. Дочка здесь замуж вышла. Тоже за переселенца. Наверное, не случайно. Нас всех, кто уехал оттуда, объединяют некое родство душ и воспоминания о годах, когда мы были счастливы у себя на родине.
И поднялось черное облако
— В ту ночь мы с женой дежурили на канализационной станции. Она там работала машинистом, а я электриком, — делится воспоминаниями бывший житель Наровли Николай Александрович Вороной. — И вот видим, в стороне атомной станции стало подниматься над землей большое черное облако. Мы не знали, что это такое. А потом, когда уже вернулись утром домой, стало известно об аварии. Люди начали паниковать, особенно молодые, у которых дети были малые. Но нам говорили, что ничего страшного не произошло, что нужно работать, как работали, и не сеять панику. 1 мая была демонстрация. Школьники вышли с шарами, зелеными ветками, а потом всех их собрали и поспешно стали вывозить. На школьном дворе автобусы стояли, и в них садили детей и увозили. Никто не знал, куда именно. Дети плакали, особенно младшие, но им говорили, что это ненадолго, что скоро все вернутся. Многие родители вообще не знали, что детей вывезли. Что там творилось, вспомнить страшно! А потом начали отселять людей с тридцатикилометровой зоны. В первую очередь все деревни выселили, а с городом было сложнее. В Наровле насчитывалось 15 тысяч населения. Попробуй обеспечь всех жильем. Приходили, составляли списки, кто куда хотел бы поехать. Кто имел родственников в чистой зоне, то сразу же уезжал, а кто не имел, ехал, куда придется. Мы сначала хотели в Минск податься, там младшая дочка наша живет, но жена астмой болела и ей был необходим чистый воздух. А здесь, в Свислочи, с 1973 года жила наша средняя дочка Аня. Вот она и стала нас сюда звать. Мы не сразу поехали. Очень трудно было отрываться по живому с обжитого места, ехать куда глаза глядят. Но потом все-таки решились. Транспорт переселенцам давали бесплатно. Мы забрали свой старый сервант, шкаф, диван, одежду и поехали. Душа болела, когда проезжали последний раз по родной улице, по знакомым местам.
Молодым было проще, они могли еще пустить свои корни на любом месте, а нам, людям постарше, пришлось нелегко. Вот уже сколько лет прошло, а я никак привыкнуть не могу. Жить-то везде можно, главное — человеком быть, но все равно тяжело очень. Сначала тосковали мы сильно, а потом притерлись как-то, смирились. Один только плюс был — у жены астма пропала. Но зато сахарный диабет на смену пришел. Уже четыре года, как схоронил я ее. Один тут живу. Дочки, правда, рядом, в одной деревне. Неподалеку старшая Люба, а чуть дальше Аня. Шесть внуков у меня, любят, заботятся, а мне все вспоминается наша река Припять и как по ней суда ходили. Красота там такая, что рассказать не могу. Как такое забудешь? Пока живу, в душе не утихнет боль. Не дай Бог никому вот так покинуть родное гнездо без права возврата.
Воспоминания записала Ядвига КОБРИНЕЦ.
Фото Григория ШИРЯЕВА.
